М. Завьялова ¹
АЙРЕКС, г. Санкт-Петербург

Новая женская литература черной Америки. Несколько общих замечаний²

    Едва начинаешь говорить о литературе американских негров, сталкиваешься с трудностью: как ее называть? "Негр" слово запрещенное; в эпоху политкорректности произнести такое - не всегда безопасное предприятие. Искусство политической корректности в нынешней Америке - это художество из художеств, высшая ступень американского юридизма и американской мечты, языковой рай всеобщего равенства, возводимый с истинно американской энергией. Вообще-то политкорректность имеет благие цели и борется против дискриминации по половому, расовому и другим признакам (что есть акциденции в противовес некой единой человеческой сущности, например lookism - дискриминация по внешнему виду). Одновременно это борьба властных притязаний в виртуальном правовом пространстве, так что в пылу нравоученья можно примыкать то к одной, то к другой ее ипостаси.
    И как же теперь называть славных людей с темной пигментацией в Северной Америке? А они действительно славные: хорошие простые люди, последние простые люди в нашем понимании, которые еще остались в большой и сильной заокеанской стране, добрые, немного бестолковые и безалаберные, открытые, общительные, хохотуны и хохотуньи. Но назвать их - о, это не просто. За названиями целая история или, как всегда, история в них.
    В эпоху рабства они, конечно, были негры. Освободившись, стали на некоторое время цветными. Когда в 20-е годы в нью-йоркском Гарлеме возникло художественное и интеллектуальное движение потомков бывших рабов, а не лишне, наверное, напомнить, что американские негры получили освобождение в то же время, что и крепостные в России, писательская богема называла себя "новые негры", а свою идейную платформу философией нового негра или новой негритянской философией. В отличие от новых наших новые их были люди со скромными финансовыми, но большими интеллектуальными (и политическими) запросами.
    Но много суверенитета взять не удалось, наступила Великая Депрессия. Гарлемский Ренессанс не произвел того полного переворота в умах и институциях, который поначалу виделся в его живой мощи, и слово "негр", став почти что бранным, опять сменилось на "цветной", чтобы в 60-е, в эпоху движения за гражданские права, уступить место этнониму "афроамериканец", затем, в период "Черной силы" пошло в ход слово "черный", но оно не очень референтно: оттенки от сливочного, медового или, скажем, старого лимона до менее престижных темно-шоколадного и кофейного не складываются в понятие черный даже обобщенно.
    Принятый ныне "американец африканского происхождения" прошел некоторую эволюцию от афроамериканца, где афро оказалось слишком коротким и не уравновешивало белую часть словесной структуры, поэтому и превратилось в некоего странного африканского американца или африканца-американца (African American) с обеими равноправными частями, расставленными в порядке исторического приоритета. Правда, точнее переводить его как вышеупомянутое "американец африканского происхождения". Но по причине своей громоздкости - все равно афроамериканец. Впрочем, решим проблему нашим излюбленным способом: будем называть как попало, благо живем далеко.
    Что в этой смене имен? Пустая ли игра в политкорректность? Вряд ли. По-моему, за ней болезненность, некоторая неприглядность и даже, в каком-то смысле, неприличность старой проблемы. Это с одной стороны. С другой - зримое развитие черного самосознания: от чужого испанского слова с нависшей на нем работорговой коннотацией к более мягкому colored, затем к своему родному английскому black, и наконец к полному смыслов этнониму, намекающему как на историческую родину, так и на нынешнюю великую. Если позволительно немного попредсказывать, следующим названием будет тривиальное, но гордое "американец". Говорят, что и "черный" опять входит в моду.
    Вот теперь можно заводить разговор о женской литературе черных американок. Но чтобы этот разговор вообще сложился, следует, наверное, заняться небольшой психотерапией и приостановить на время машинку сознания - поразминать мысленные конструкты, штампы и предрассудки, выработавшие у некогда советского читателя неприятие западной литературы социально-политического протеста и конкретно негритянской. Что хорошего может быть из Назарета? Неприятие настолько сильное, что малейший намек на классовую борьбу заставляет закрыть книгу или вовсе ее не открывать, если писатель заведомо известен как коммунист или негр.
    А не спутали ли мы литературу социального протеста и социального заказа? Ведь и наш самиздат был в какой-то мере литературой социального протеста. Может быть, негритянская литература пала жертвой предрассудков, попавшись под руку в идеологической игре? Американских негров очень жалела газета "Правда", и вот теперь мы готовы жалеть кого угодно, только не их. Не возникает даже интереса к занимательной этнической головоломке, так он отбит, этот интерес. Гражданские движения американских негров оказались благодарным материалом для советских пропагандистов, и сейчас эта литература не принимается не потому, что русские - расисты, хотя они, конечно, империалисты и ксенофобы, но из-за идеологической оскомины, оставшейся после многих лет господства советской прессы. Это неприятие старых и довольно грубых идеологических штампов. Причем неприятие не совсем осознанное - типа идеологического кармана, куда любит западать массовое сознание, и даже массовое интеллигентское сознание. Литература американских негров воспринимается, скажем, в толстом журнале, как нечто обязательное, что невежливо было бы совсем сбросить со счетов. Люди же, которые ей занимаются, это своего рода парии в литературоведческом братстве. Их тема считается конъюнктурной, каковой она, вероятно, была в советские годы, но вряд ли является сейчас. В неприятии культурной элитой, к сожалению, присутствует боязнь дружить с безвластными и слабыми, чтобы не потерять даже не власти - какая там власть у литературоведов, если они только не литературоведы в штатском - а некой причастности к власти. Не возникает даже интереса к занимательной этнической головоломке, так он отбит, этот интерес.
    Причем вот что странно: если в больших проектах советская идея становится опять привлекательной - вполне понятно почему, то в мелких косвенных вещах, таких, как отношениие к негритянской литературе, словно натертая мозоль, проявляются старые больные места. Безусловно, имеет место имперское сознание, и здесь как под лупой видно, что это такое. Непонимание большим народом, что это такое - быть народом маленьким, живущим как бы на чужой территории. Во всякой иерархии есть закон верхней ступеньки: то что находится на ступень ниже, теряется из виду, кажется далеким и частным, происходит ослепление, блокировка зрения, другими словами, с верхней ступеньки не видно, что творится ниже, но с нижней очень хорошо видно, что делается выше, - об этом законе всегда следует помнить, рассуждая на любые околополитические темы. Страдательная позиция открывает глаза. Рациональное объяснение для отторжения расовой проблематики таково: неинтересно читать не про общечеловеческое (говорит известный переводчик и эссеист). Для нашего же читателя и критика, не тронутого постструктурализмом и, в частности, феминизмом, общечеловеческое не включает большую часть человечества.
    Не то чтобы неграми совсем не занимались, но охранители элитарной духовности смотрят на эти занятия косо. Мол, конъюнктура все это, политкорректность. Оставим, друзья, высокомерие и вспомним о смирении. Ведь если уж искать аналогии, то нынешняя жизнь в России весьма похожа на жизнь черной Америки. Наша эмоциональность и наша общинность (то бишь коллективизм), наш тип религиозности и степень суеверности, наша интересная история (а у американских негров история просто уникальна, только пока очень коротка), наш быт, в конце концов, имеют немало параллельных мест - это балансирование на грани двух миров, восточного и западного, американского и африканского. И даже не присматриваясь видно, что Америка с североевропейской подкладкой далека от нас. Наша культура... Но культура дело наживное.
    Итак, чтобы прочитать эту литературу, надо совершить над собой акт, обратный интернализации. Интернализация - перевод внешнего во внутреннее, рассматривание чужих проблем с точки зрения своих болезней либо усвоение себе постороннего на себя взгляда - термин, широко применяющийся в гендерной теории, но позволительный и здесь. Чтобы узнать, стоит не приближаться, а наоборот - отстраниться. Попав в мультикультурную ситуацию, надо сперва осознать, что попал-таки в нее, затем увидеть другое как другое, а не как свое отражение в дурной бесконечности зеркал - я понимаю, что это невозможно... но хоть интенцию-то надо благую иметь. (Чувствую, что тон мой начинает приобретать некоторую желчность, но, клянусь, она направлена не на будущих благосклонных читателей Тони Моррисон, Элис Купер, Пол Маршал, Тони Кейд Бамбара, Глории Нейлор, Майи Анджелу, Джамайки Кинкейд, "to name just a few", а на тех встречавшихся мне людей - почти всех - чьи глаза при упоминании занятий негритянской литературой становились похожими на выключенный телевизор.)
    Для облегчения жизни тем, кто желает совершить это самое, т. е. деинтернализацию, сразу хочу сказать, что женская афроамериканская литература 70-х и 80-х гг. не занималась социальным протестом. Ну а первые жесты американских африканцев в культуре и не могли быть иными, впрочем они были скорее жестами не протеста, а социальной мольбы. Самые древние берестяные грамоты афроамериканцев состоят из историй рабов (slave narratives): автобиографий, воспоминаний, мемуаров XVIII–XIX веков, таких, как, например, "Увлекательное повествование о жизни африканца Олауда Эквиано, написанное им самим" (1769), к 1850 году выдержавшее 36 изданий, или "История жизни американского раба Фредерика Дугласа, написанная им самим" (1845), за два года распроданная тиражом в 11 тысяч экземпляров, и имеющие прямое отношение к нашей женской проблеме "Случаи из жизни девушки-рабыни", написанные Гарриет Джейкоб в 1861 году. Опубликовано более ста таких историй. Дети и внуки рабов, безусловно, изживали расизм, но уже не молили, а требовали. В начале века произошло великое переселение черного народа из южных штатов в большие северные города. В один Нью-Йорк переехало более миллиона негров, и все они поселились в Гарлеме. Возникло условие для культуры - городская среда, и не замедлила появиться культура. Народ оказался не бесталанный. Гарлемский Ренессанс произвел на свет такие фигуры, как Ричард Райт, Ленгстон Хьюз, Джин Тумер. В это-то время и создавались активно антирасистские вещи социального реализма, которые мы ассоциируем со всей афроамериканской литературой в целом.
    Отставив в сторону расизм или, как говорят в Америке, белый супрематизм, женская литература 70-х не только адресовалась черной аудитории и работала в рамках черной культуры и черного самосознания, но прежде всего сосредоточилась на своем, на женском, т. е. на горьких, а иногда открыто губительных отношениях женщины и мужчины, на маргинальном состоянии женщины в фаллократическом обществе - она обратилась лицом к феминизму. Вот тут-то и разыгралась настоящая семейная драма во всенародном масштабе. Коллективную жену обвинили в предательстве. Иными словами, черный феминизм вызвал ярость пишущих соплеменников мужского пола.³
    Писательниц обвинили в том, что, поддавшись зловредному влиянию белых феминисток, они, вместо того чтобы поддержать и без того нищих и забитых компатриотов, обрушили на них свою ярость, весь секрет-то которой, может быть, кроется в их сексуальной неудовлетворенности (частый аргумент в антифеминизме). Тем самым они нарушили негласный договор афроамериканских литераторов: разрушать стереотипы неприятия и негативные образы афроамериканцев, плодимые писателями другой расовой принадлежности, и пытаться создавать положительный образ народа.⁴ Вместо этого пишущие афроамериканки посчитали, что сексизм давит на них сильнее, чем расизм, и пошли против своих. Читают их больше, потому что американцам нравится читать про плохих черных. А пишут они про плохих черных, чтобы их читала вся Америка. Вот так просто. Как будто жизни нет.
    Тут прослеживается некая тенденция: аналогичный случай произошел с одной яркой личностью времен Гарлемского Ренессанса - Зорой Нил Херстон, фантастической женщиной, приехавшей в 1925 году в Гарлем из Флориды с полутора долларами в кармане, мешком рукописей и перлами южного остроумия на кончике языка. Зора, собирательница негритянского фольклора южных штатов и основоположница всего нынешнего направления женской афроамериканской литературы, написав превосходный роман "Their Eyes Were Watching God" (1937), получила большой нагоняй от собратьев по перу за то, что не обращалась к белой культуре с гневными отповедями, не обличала социальное зло, а неторопливо копалась в своих женских негритянских проблемах в поисках идентитета, изображая негритянскую жизнь с расслабленной южной ленцой, добродушием и весельем, да-да, весельем, а не горечью, за что и разгромили ее гарлемские мужчины. Самый влиятельный писатель Гарлемского Возрождения Ричард Райт заявил, что в ее романе нет ни темы, ни мысли, ни морали, а написан он для смеха белой публики. Пора уж Зоре бросить писать псевдо-примитивы и заняться серьезным делом. Тема же и мысль романа, а особенно его мораль, заключались в Джени Крофорд, три раза менявшей мужей, чтобы найти себя, бросившей первого мужа, у которого она была рабочей скотиной, второго, у которого она была красивой вещью, и застрелившей горячо любимого третьего, чтобы спасти свою жизнь, когда он заболел бешенством, заразившись от больной собаки, и в безумии стал ее убивать. И вот она сидит на веранде, не сломленная, не жалкая, но преисполненная внутренним опытом, и рассказывает приятельнице о своей жизни, заканчивая рассказ словами: "Есть две вещи, которые каждый должен делать сам: идти к Богу и учиться жить, не цепляясь за других". Пожалуй, впервые героиня американской литературы сама определила себя через мужчину, а не была определена им. Впервые на страницах романа появилась женщина, с которой радостно было (по признанию американских читательниц) себя идентифицировать, и не просто радостно, а... как бы это сказать по-русски... empowering. Вскоре после выхода в свет книги и после жестокой критики роман и его автор были забыты. Зора умерла на родном юге в доме призрения неимущих, но спустя 30 лет блистательно воскресла, чтобы стать во главе целой плеяды талантливых писательниц. Элис Уокер нашла ее безымянную могилу во Флориде и положила на ней надгробный камень с надписью "Зора Нил Херстон. Гений юга. Писатель, фольклорист, антрополог. 1901–1960".
    Несомненный успех темнокожих писательниц в Соединенных Штатах последних десятилетий отодвинул в тень их собратьев по перу. Ситуация наметилась уникальная: вряд ли найдется еще одна национальная литература, где верхушка занята женщинами, мужчины же допущены в порядке исключения или в качестве критиков и литературоведов. Обычно в литературе пишущих женщин держат за вундеркиндов. Афроамериканские писательницы отвергли литературный стандарт, генерированный мужским умом и талантом, не найдя в нем своего. И посмотрели на мир не как на подлежащий описанию белыми мужчинами, а как на предназначенный для понимания черных женщин, и, кстати, для их удовольствия. Они начали развивать свою культурную парадигму, уникальную в том смысле, что в ней задействованы пол, раса и класс. Причем все три позиции - страдательные.
    В знаменитом, часто цитируемом пассаже из романа Элис Купер "Лиловый цвет" ("The Color Purple", 1982) муж говорит своей жене Сили, главной героине, в ответ на ее попытку самоутверждения: "Ты черная. Ты нищая. Ты некрасивая. Ты женщина. Черт побери, да ты вообще никто" (You black. You pore. You ugly. You a woman. Goddam, ..., you nothing at all). На что она отвечает чуть позже: "I’m pore, I’m black, I may be ugly and I can’t cook... But I’m here" (Я нищая, черная, я, может быть, некрасивая, и я плохо готовлю... Но я здесь). На американском культурном горизонте возникла черная женщина, трижды маргинализованная, рабочая кляча американского процветания, прежде невидимая, как невидимо все, что может растревожить совесть живущего в комфорте.
    Роман был экранизирован Стивеном Спилбергом, но Сили оказалась права не только в этом смысле. Пафос, который присутствовал в литературе афроамериканок, заразил всю Америку. Сили в этих словах - теоретик расово-классово-гендерного подхода, добывшего себе место в американских университетах рядом с такими почтенными методами, как структурализм и психоанализ, широко применяемого нынче в США. Одна из его задач - вписать в американскую историю то, что в ней забыто: историю меньшинств и историю женщин. Вряд ли найдется сейчас университет в Америке, где не читалось бы курсов на тему American Cultural Diversity, т. е. культурного разнообразия. Или вот такого, и без перевода понятного: Gender, Race, Class, Ethicity and Sexuality in America. Причем курсы эти относятся к research tools (инструменты исследования) и обучают ряду методологических приемов. Расово-классово-гендерный метод - по сути своей, деконструкция. А задача всякой деконструкции разобрать и посмотреть, как это устроено (в данном случае история и литература) и найти cui prodest, т. е. каковы отношения власти, каковы отношения господствующего и подавляемого дискурса, каковы фигуры умолчания. Конечно, и за массовым поощрением меньшинств тоже кроются властные игры, большое американское противостояние консерваторов-фундаменталистов и либералов. Замечательная Элис Уокер, обладательница Пулицеровской премии,- любимый мячик для забав американской цензуры, тоталитарной в своем плюрализме: многообразие критериев позволяет ей запретить абсолютно все (как, впрочем, и разрешить). В 1994 году с Элис случилась такая история. Отдел образования штата Калифорния запретил использовать на общем экзамене для десятиклассников рассказы Элис Уокер "Roselily" и "Am I Blue?", первый за антирелигиозную, второй, грустную историю про коня немного в толстовском духе, за вегетарианскую (anti-meat-eating) ориентацию. В то же время губернатор штата вознамерился объявить Элис Уокер национальным достоянием Калифорнии (state treasure), с вручением премии в виде произведения искусства. Элис отказалась от почетного звания, объяснив, что не может принять его, поскольку представляет опасность для незрелых умов. Поднялся шум, и в борьбу вступили десятки союзов и обществ. Маски были сорваны. На стороне Элис сражался Американский союз гражданских свобод, Национальная ассоциация поощрения цветных, Лига против диффамации, Общество защиты животных, противоборствовали же Коалиция традиционных ценностей и группы защитников прав верующих. И те, и другие, заметьте, размахивали дубинкой политкорректности. Сошлись на поле брани верующие, цветные и защитники животных. Выиграли животные, и Элис Уокер получила звание и награду - произведение искусства в виде бронзового торса женщины без головы и конечностей, весьма подходящий объект для феминистских медитаций.
    То, что афроамериканской литературе удалось пошатнуть такую ригидную вещь, как литературный канон, опять же подтверждает ее немалую силу. Тони Моррисон, получив в 1993 году Нобелевскую премию, не только вписала себя в мировую литературную традицию, но, как иголка нитку, вытащила за собой всю расово-классово-гендерную проблематику на свет Божий.
    В 60-е годы, до появления первого романа Тони Моррисон "The Bluest Eye" (1970) основной негритянской идеей была идея единства. Раз единство, значит отношения внутри негритянских семей считались благополучными, все беды шли от расизма, а мужчина был вне критики, следовательно, женщин с их скучными проблемами как бы не было. По ее собственному признанию госпожа Моррисон написала книгу, потому что ей хотелось почитать кое-что про себя, а не только все время про других. И она стала свидетельствовать. Свидетельствовать о жизни, не зафиксированной на бумаге. "Я пишу для черных женщин" - это ее слова. Ее книги: "Сула" ("Sula", 1973), "Песнь Соломона" ("Song of Solomon", пер. 1982), "Смоляное чучелко" ("Tar baby", 1981), "Возлюбленная" ("Beloved", пер. 1994), "Джаз" ("Jazz", 1992), "Рай" ("Paradise", 1997). Она больше чем пишет, эта писательница, она исследует память и подсознание народа. Литература в ее руках берет на себя обязанность психоаналитика: локализует болевые точки и вырабатывает стратегии лечения. Она как бы проговаривает варианты прошлого, будущего и настоящего в надежде натолкнутся на выход из нынешнего неблагополучия. Травматический опыт народа требует лечения национальным искусством. Травматический опыт женщины в культуре и вне ее (а женское видение всегда раздвоенное, шизофреническое, так как включает в себя мужской объективирующий взгляд) тоже может оказаться податлив художественной терапии.

¹ Завьялова Мария Львовна - независимый исследователь и переводчик
² Статья является частью исследования, проводимого в рамках гранта 936. 1998 Института "Открытое общество".
³ Здесь неизбежно придется тронуть и феминизм. Феминизм не как мелкую возню за право не мыть посуду, а как развертывание общего процесса демократизации, немножко абсурдной свободы всех от всех, освобождение ради самого освобождения, самодовлеющее и самодостаточное, не зависящее ни от чего, но само определяющее все, не оставляющее никаких разделений и уничтожающее все виды рабства, чтобы ничто уже больше не мешало полной свободе последнего рабства - экономического.)
⁴ Стереотипы, кстати, были таковы: 1) довольный раб, 2) недовольный свободный, 3) комический негр, 4) зверский негр, 5) трагический мулат, 6) фольклорный негр, 7) экзотический дикарь, по классификации Стерлинга Брауна.