ЛИЧНОЕ И ПУБЛИЧНОЕ В КЛАССИЧЕСКОЙ АМЕРИКАНСКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ТРАДИЦИИ

    Становление американской литературной традиции от самого начала сопровождалось дифирамбами и жалобами. С последними нередко выступали писатели Фенимор Купер, Натаниэль Готорн, Генри Джеймс, в числе других,что можно понять: отсутствие столетиями прираставшего культурного слоя, сложившихся традиций, авторитетных норм, невозможно возместить на скорую руку. Однако и возразить этой логике было чем. Претензии литературы на оригинальность определяются все же не длительностью существования, но, может быть, прежде всего полноценностью ее (литературы) участия во внутрикультурном общении. В американских условиях это общение принимало непривычный характер, ставя литератора перед необходимостью оправдывать свое призвание непривычными же способами.
    Со времен А.деТоквиля мысль о том, что литература в демократическом обществе должна отличаться от традиционной, аристократической, высказывалась не раз, при этом отличие отождествлялось, как правило, с эстетической ущербностью: дух свободного предпринимательства, распространяясь в область культуры, обернется для нее скорее потерями, чем обретениями, полагал Токвиль,новая литература не сможет создать о себе впечатление упорядоченности, правильности, ее слог часто будет странным, неправильным, перегруженным или вялым и т. д.¹ Об устойчивости этого убеждения (или предубеждения) красноречиво свидетельствует тот факт, что его, фактически, дословно повторяет в 1960-х годах авторитетный американский историк литературы Мартин Грин в работе Твен и Уитмен: проблема американской литературы.² Некоторые характеристики американской культуры, по мысли Грина, делают ее несовместимой с литературностью в нормальном европейском понимании. Носителем и образцом последней традиции выступал, в его логике, Генри Джеймс, чье нарастающее отчуждение от американской сцены выглядело поэтому закономерным, и неизбежным. Твен и Уитмен, напротив, смотрелись на этой сцене вполне, даже слишком органично, за что и расплачивались. Оба, с точки зрения критика, оказались неспособны к выражению глубинно-зрелого, ответственного индивидуального опыта. Оба склонны воображать читателя в образе коллективного субъекта, толпы,отсюда искушение опереться на риторический прием, неровность и вульгарность стиля, интеллектуальный инфантилизм, недостаток искренности в общении. Дух дешевой газетной журналистики, публичности, торговли, сетует Грин, проник в частные жизни американских литераторов, переподчинив себе интимность творческого процесса и породив специфический тип воображения, который... оказался мало совместим с важнейшими критериями литературности.³
    Критерии литературности сегодняшнее литературоведении склонно, конечно, представлять отнюдь не универсальными, а исторически и культурно изменчивыми. Но отмеченная Грином (и трактуемая им в преимущественно негативном ключе) зависимость литературного дискурса от общекультурного и медийного окружения не вызывает сомнений и требует обсуждения. В исходном тезисе мы солидарны с американским критиком: рано и остро осознав себя как товар на рынке коммуникаций, литературное письмо в Америке тем глубже и интимнее проникается торговым типом двусторонности. В той мере, в какой дискурс торга приобретал распространение и влияние в словесности США, становился чем-то вроде национальной манеры, она развивала в себе характеристики, трудносовместимые с литературностью в традиционном (европейском?) понимании. Но выводы из тезиса могут быть многозначны: осознавая выгоды и невыгоды нового положения, писатель не только переживал потери, но также открывал и испытывал новые возможности выражения. Условия становления и природу американского литературного самосознания мы постараемся далее рассмотреть.
    В начале Автобиографии Бенджамина Франклина, признанной одним из основополагающих текстов культуры США, между прочим, замечено: Я не помню того времени, когда не умел читать.⁴ Признание, в контексте, очень красноречиво. По сути, все существенно важные отношения отца американской нациис самим собой и с другими людьмиизображены им как опосредованные письменным или печатным словом. К примеру, слово character фигурирует часто и в нескольких значениях: репутация, персонаж, почерк, способ письма. Последнее значение, при кажущейся периферийности,⁵ можно считать главным, поскольку два остальные подразумевают нечто весьма близкое: сообщение некоторому содержанию публичной, как бы выставленной напоказ, читаемой формы, способной затем оказывать обратное (дисциплинирующее или развивающее) воздействие на содержание,так что между ними устанавливаются отношения не соответствия, а взаимодействия. Субъект самовоспитания сравнивается с человеком, обучающимся каллиграфии: задавшись целью писать безукоризненно, он копирует гравированные тексты и, хоть и не достигает в этих копиях желанного совершенства, все же улучшает в какой-то степени почерк.⁶ Ровно то же происходит, по Франклину, в нравственной области: человек упорно муштрует себя, пытаясь приблизиться к желаемому (избранному для подражания) образцу-прописи. Любопытно, что оригинальная франклинова техника работы над собой предполагает именно буквализацию, означение опытакаждодневное представление его в виде значков на бумаге, распределяемых по графам таблицы.
    Можно вспомнить для примера другой ранний американский бестселлерПисьма американского фермера (1782),в которых современник Франклина, французский эмигрант Кревекер примеряет маску пенсильванского землепашца. Тот, не будучи учен, без труда и совсем недурно для фермера управляется с пером,путем регулярного сочинения писем обращает эпистолярный вид общения в привычку (кто каждый день недели напишет по письму, в субботу убедится, что шестое письмо выходит из-под его пера намного легче первого⁷), а параллельно подтверждает свой статус нового человека, американца.
    Незапамятность момента научения письму и органичность, необходимость его присутствия в повседневном быту самого обыкновенного человека выступает в обоих этих случаях как выразительная характеристика субъекта,не только индивидуального, но и коллективного. Прыжок европейской цивилизации через Атлантику был обеспечен, в том числе, и технологиями письма/чтения, картографии, книгопечатания, оппозицию культуре буквы, по выражению М. Маклюэна, в Соединенных Штатах составляли только индейцы,⁸ но они как раз и были вытеснены символически в американскую до-историю. Первые колонисты-пуритане везли через океан Библию как драгоценнейшее земное достояние. Писание и в дальнейшем сопровождало человека в быту как предмет цитирования, толкования, обсуждения применительно к множеству ситуаций, празднично-церемониальных и повседневно-будничных. С конца XVIII века в близкой функции фигурировали два другие текста, составившие для граждан американской республики род светского Писания, Декларация Независимости и Конституция США.
    По мере становления печатного капитализма (print capitalism) на смену преобладавшей в прошлом интенсивной модели чтения (когда немногие тексты или даже один текст читался и перечитывался на протяжении порой целой жизни) приходила экстенсивная (по преимуществу однократное чтение многих и разных видов текстов)⁹. Вездесущность зримого слова оттеняла относительную слабость устного предания¹⁰ и стихийно граммоцентричный характер культуры. Последний, по-видимому, взаимообусловлен с центральной ролью, которую в ее же становлении играли экономический и информационный обмен.
    Историки американской культуры фиксируют непосредственнуюи двустороннююсвязь между распространением грамотности, усилением текстовых потоков и развитием общенационального рынка (то, и другое, и третье становится особенно заметно с конца XVIII века, образуя крутую спираль роста). Коммерция содействовала росту грамотности, а грамотностьросту коммерции. Поддерживали друг друга и посредующие между ними институты. Рынок способствовал распространению образования, что повышало уровень грамотности, в связи с чем рос спрос на печатную продукцию, а широкая доступность последней, в свою очередь, содействовала повышению уровня грамотности и распространению образования¹¹. Традиции протестантизма, процедура становящейся политической демократии и потребности динамичной экономической практики, действуя по-разному, но в одном направлении, способствовали тому, что в Соединенных Штатах, раньше и шире, чем где-либо в Европе, распространилась привычка к письму-чтению,оцениваемая, что важно, не как сословная привилегия или специализированный навык, но как универсальная антропологическая характеристика, присущая (если не актуально, то потенциально) любому человеку. Сходным образом, любая вещь естественно оценивалась как товар, а любое знание ценилось как информация. Движение информации к потенциальному потребителю обеспечивалось ее кодированием в письменно-печатном тексте, а движение текста обеспечивалось почтой,исторически первым средством массовой коммуникации, сыгравшим в судьбе Америки особую, можно даже сказать, решающую роль¹².
    Рационализацией и коммерциализацией общедоступной почтовой связи американцы озаботились с самого начала своей самостоятельной истории: к усовершенствованию этой службы приложил руку еще молодой Франклин в бытность почтмейстером в Филадельфии¹³. Усилиями почтальонов,которых в США к началу XIX века было больше, чем солдат и офицеров регулярной армии! создавалось воображаемое сообщество нации, бескорневой, крайне пестрой по составу, занятой освоением огромной территории между двумя океанами. К концу первой трети XIX столетия в США на сто тысяч жителей приходилось 74 почтовых отделения (для сравнения: в Великобритании в это же время17, во Франции4, в России, по куда более поздним данным на 1896 год,3). В 1790-м году по федеральной почте было переслано триста тысяч писем, то в 1830 годууже четырнадцать миллионов, в 1860почти сто шестьдесят два миллиона. Срок движения письма из конца в конец страны за это же время сократился от нескольких недель до нескольких дней¹⁴. Иностранцев, путешествовавших по Соединенным Штатам в XIX веке, поражала интенсивность заочных контактов между самыми обыкновенными людьми, обитавшими к тому же в непроходимой глуши. Описывая путешествие по штатам Кентукки и Теннесси в 1831 году, А. де Токвиль отмечал с удивлением: Не думаю, что даже в самых просвещенных сельских местностях Франции можно наблюдать умственное движение способное равняться скоростью и масштабом с этой пустыней... Едва ли жители какой-либо французской провинции знают друг друга так же хорошо, как тринадцать миллионов человек, рассеянных по территории Соединенных Штатов¹⁵. Почтовое сообщение ощутимым образом способствовало объединению страны единой цепью симпатий, преображало ее в одну большую соседскую общину¹⁶. Делая это наблюдение почти одновременно с Токвилем (в 1829 году) философ и литератор У.Э.Чаннинг свидетельствовал о процессе рождения медиа, которые ощутимо и чем дальше, тем больше влияли на общую температуру (М.Маклюэн) американской культуры.
    Одним из очевидных результатов этого влияния оказывается нарастающая дифференциация приватного и публичного пространств обитания личностиоксюморонное переживание индивидом своего Я (self) как суверенного, самовластного, движимого специфическим частным интересом и одновременно как ячейки в плотной сети социальных отношений и коммуникаций. Между становлением по-новому противоречивого самосознания личности и распространением вширь культуры письма опять-таки видится не прямая, но необходимая связь.
    Письмо предполагает овнешнение и публикацию приватного опыта, вынесение его на рынок коммуникаций, но, в каком-то смысле, и его замыкание,разом и расширение, и ограничение возможностей диалогического контакта. Перевод мысли-чувства в букву текста и обратное декодирование безличных значков в личное переживание для пишущего и читающего равнострого индивидуальное занятие. Поскольку контекст письма и контекст чтения, по определению, раздельны и часто далеки друг от друга, в общении не могут быть использованы выразительные ресурсы телесного языка, жестикуляции, интонации, голоса, и понимание всегда проблематично. Обращаясь к другому человеку посредством письма я как бы редуцируюсь к знаку, предаю себя телесному небытию и уповаю на акт интерпретации со стороны читателя, по чьей доброй воле мое утраченное я только и может восстать с листа бумаги. Автор сообщения лишен уверенности в том, что его смысловая интенция будет верно воспринята, да и его отсутствующему собеседнику, получателю сообщения в каком-то смысле недостает уверенности в том, кто, собственно, к нему обращается. Диалог в таких условиях, по определению, дефектен, но он обнаруживает и ценные преимущества.
    На них указывает Генри Торо, в письме знакомому представляя идеальную модель общения графически в виде двух непараллельных, но не пересекающихся прямых, между которыми сохраняется пустое пространство.

fig2.gif (373 bytes)

    Под рисунком подписано: Хорош ли, на ваш взгляд, этот символ взаимопонимания?.¹⁷ Далекость автора и адресата и здесь, и в эссеистике Торо (в частности, в Уолдене) последовательно трактуется как гарантия полноценности общения: чрезмерная близость пагубна для настоящего разговора, и напротив: чем собеседники дальше, тем они ближе, ибо тем больше простора (в промежутке) для развертывания и взаимодействия индивидуальных творческих потенциалов.
    О преимуществах заочного общения над общением лицом к лицув смысле проявление индивидуальной самобытности и духовной инициативыразмышлял в эти годы не только Торо. Вот прочувствованная тирада из популярного в середине XIX века романа: Благословенны письма... единственно душевные собеседники!восклицает повествователь и далее сравнивает непосредственный разговор и разговор, опосредованный письмом, приводя в пользу второго следующие доводы.Речь, и ваша, и чья бы то ни было подчинена условностям, в плену у обстоятельств... Оригинальная мысль, даже еще недовысказанная, меняется под влиянием чужого взгляда, знака, улыбки, ухмылки. И вотона уже ничья, уже не цельна, уже приобрела характер светский и смешанныйчастью принадлежит тебе, частью другим... Не то письмоздесь ты наедине с бездушным пером и белоснежным девственным листом бумаги¹⁸. Эмоциональная полнота, свобода, подлинность самовыражения описываются здесь в связи с далекостью адресата и бездушием пера (soulless pen), т. е. свободой от непосредственного присутствия Другого в качестве ограничителя, носителя социальной условности.
    Свобода общения с Другим, не стесненная его непосредственным присутствием, ценима и в дополнительном к письму акте чтения. Можно привести в пример стихотворение 636 Эмили Дикинсон Вот как я читаю письмо (The way I read the Letter'sthis): я запираю дверь, я ухожу в самый дальний угол, прячусь от возможности стука, я въедливо инспектирую окружающее пространство, чтобы исключить случайного соглядатая, хотя бы и мышь, потом осторожно вскрываю замки-печати ивникаю на свободе в собственную бесконечность, как она явлена далекому и сверхценному для меня Другому.¹⁹ Жесткая минимализация внешних социальных контактов делает общение интимным и в то же время почти неотличимым от автокоммуникации, сугубо внутреннего диалога. Идеал общения, рефлектируемый здесь (можно привести и другие примеры из американской культуры XIX столетия), ориентирован не на присутствующую, устную речь, которой свойственны общность контекста, стремление к консенсусу, опора на эмпатическое вчувствование, а на специфику контакта по переписке, он протекает в разреженном социальном пространстве и опосредован индивидуальным усилием интерпретации, с ним сопряжены поэтому высокий уровень неопределенности и риск непонимания.
    Стоит иметь в виду, что во вновь формирующейся медийной среде, в поле общедоступного, но всегда опосредованного общения, частная переписка играла все же незначительную роль. В общемвнушительном объеме почтовых посланий, преобладала деловая корреспонденция,²⁰ а из печатной продукциигазета. Газеты в Америке начали распространяться по почте в 1792 году,к 1825 году имело хождение около ста наименований, к 1850-муоколо шестисот.²¹ На новых территориях газета часто возникала при почтовом отделении как, своего рода, придаток,да и странно было бы не использовать бесплатную возможность распространения, которую почтмейстеры, буквально, держали в руках! Публично-уединенное общение с газетой²² и обсуждение газетной информации рано стали частью американского быта. Дифирамбы в честь шаблонного, эфемерного, часто продажного, зато динамичного, общедоступного газетного слова звучали на каждом шагу, нередко подразумевая упрек слову книжному. Кто читает толстые фолианты с золотыми обрезами? Единицы. Кто читает ежедневную газету? Все. Дни книг отошли в прошлое,вещал в 1835 году Г.Беннет, основатель Нью-Йорк Геральд,как и дни театра, и дни церкви. Та роль, которую они играли в движении человеческой мысли и человеческой цивилизации, теперь может быть смело передана газете. Газета способна направить больше душ к Небу и большее их число спасти от Ада, чем все церкви и часовни Нью-Йорка, а кроме того и одновременно умеет еще заработать деньги.²³
    Сделав скидку на шокирующую чрезмерность журналистской риторики Беннета, следует все же признать его частичную правоту: вступая в права, медиа переподчиняли собственной логике культуру в целом и традиционные виды словесности, в частности. Американская литература подрастала при газете: трудно назвать хотя бы одного крупного писателя, который не сотрудничал бы с популярными периодическими изданиями. Заодно и наравне с газетой книга все чаще и охотнее путешествовала по почте, благо пересылка стоила дешево и имела широкий социальный и географический охват,при первой же (технической) возможности она с готовностью переоделась в одежду, удобную для путешествия без чинов. Публикации, представлявшие собой нечто среднее между газетой, журналом и книгой (прототипы современных пейпербеков) плодились, начиная с 1830-40-х годов и распространялись, как правило, по подписке.
    Уподобление, хотя бы и чисто внешнее, литературного произведения почтовому отправлению приветствовалось широкой публикой, но хранителей культурного наследия, разумеется, не могло не коробить. Представления о литературном произведении как о цели-в-себе, нерукотворном памятнике, безупречной жанровой форме, в которой воплощены благороднейшие мысли,и о нем же как о, фактически, средстве общественной коммуникации неуютно сосуществовали в американском контексте, превращая книгу в заведомо двусмысленный объект. Обозначенные функции казались тогда и кажутся поныне вопиюще несовместимыми. В то же время для их уверенной дифференциации культурный контекст США не давал и не дает оснований: сказывается не только отсутствие прочной традиции, но и подозрительное отношение к иерархии (любым обоснованиям избранничества без выборов), из политики распространяемое в сферу культуры. Отстраниться от участия в общенациональном разговоре-обмене значило для писателя остаться в пустоте и одиночестве, не говоря уже о безденежье. Принципиального отшельника, такого, например, как Генри Торо, это, конечно, не могло остановить: в Уолдене он последовательно противопоставляет свои сочинения массовидным, общедоступным текстам, путешествующим по почте: Что касается меня, то я легко мог бы обойтись без почты. Я считаю, что через нее посылается крайне мало важных вестей... Городская почтаэто учреждение, где мы всерьез предлагаем человеку пенни за его мысли, как часто делаем в шутливой поговорке.²⁴ Однако большинство американских литераторов не были расположены к радикальному противостоянию почтово-рыночной словесности. Такая (оп)позиция ощущалась как экономически нереальная ичто даже важнее!подозрительная в нравственном отношении.
    М.Фуллер, одна из влиятельнейших литературных дам XIX столетия, в заметке с характерным названием Поэты для народа (1846) использует как раз интересующую нас метафору: литература-как-переписка,и при этом формулируя следующую дилемму: Стихи или в вообще произведения литературы можно можно представить себе в двояком освещении. Можно признавать таковыми лишь совершенные сочинения, и требовать, чтобы все, предаваемое печати для блага человечества, отвечало наивысшим критериями формального соверщенства ... [С другой стороны], литературу можно рассматривать как огромную систему взаимного истолкования (mutual interpretation), в которой участвуют люди разных сортов и сословий. Это своего рода переписка между членами одной семьи, которые часто пребывают в разлуке и озабочены тем, чтобы остаться друг для друга в духовном соприсутствии. Далее Фуллер поясняет, что книга-как-памятник и книга-как-письмо предполагают к себе существенно разное отношение. Одна хранит золотые зерна непреходящей мудрости, другая приглашает к демократическому общению, в рамках которого люди обмениваются опытами текущей жизни. Мудрости человек приобщается почтительно,опыт осваивает с интересом, но без пиетета. И та, и другая установка, по мысли Фуллер, в крайнем развитии бесплодна и даже опасна. Упорствуя в первой, недолго впасть с чрезмерную требовательность (hypercriticism) и педантизм, другая чревата неразборчивой терпимостью и неправомерным уравнением того, что подлинно прекрасно, с тем, что не более чем сносно. Гармонизация обеих возможностей желательна, но не ясно, как ее достичь, и собственные симпатии Фуллер, при всех оговорках и сомнениях, довольно явно отдает второй: Дух времени, упорно ищущий пути, подчас непредсказуемые, к достижению наибольшего счастья для наибольшего числа людей... отдает первенство той тенденции, что располагает к наибольшей открытости и щедрости.²⁵
    Итак, восходящий к европейскому Возрождению духовно-аристократический идеал государства словесности (republique des lettres) в американском контексте перетолковывался как демократическая республика писем,новое прочтение старой фразы указывало на изменившиеся условия функционирования института словесности.
    Двусмысленность литературного произведения усугублялась тем, что в качестве средства коммуникации оно занимало срединное, промежуточное положение между газетой (ее тотальной публичностью, обращенностью к Другому как любому и каждому) и частным письмом (его сугубой приватностью, предполагающей Другого как уникального, единственного). В становящейся империи коммуникаций художественная словесность осознавала себя причастной к властному центру, который был везде, куда досягало печатное слово, свободно конвертируемое в общественное влияние (голоса) и деньги, и в то же время, наряду с личной перепиской²⁶,скромной провинцией, где культивировалась тоска-мечта по настоящему разговору, общению личностному, интимному, не ограниченному прагматической функциональностью. Увы, за пределами семейного круга (или узкого слоя культурной элиты) этот идеал ощущался как безнадежно периферийный.
    Та же Маргарет Фуллер пишет собрату по кружку трансценденталистов Эллери Чаннингу из Чикаго в августе 1843 года: Красота этих мест ошеломляет, но люди, ах, как же среди них одиноко!... их заботит, как мне кажется, исключительно то, как достать из земли ее богатства. Относительно упований Чаннига на распространение в западных штатах задуманного им интеллектуального журнала, Фуллер полна пессимизма: Меня всерьез огорчает, дорогой Уильям, что я ничем не смогла помочь вашему делу, по той простой причине, что у меня не было ни одного разговора, где можно было бы естественно затронуть те предметы, которым вы намереваетесь посвятить ваше издание. Всякий раз я вынуждена выслушивать отчеты о местных делах, о политике или сельском хозяйстве, или рассказы о домашних заботах, или охотничьи рассказы. Обо мне лично никто не задал ни единого вопроса... Друг мой, я отчаянно скучаю по дому, только где же этот дом?²⁷. Публичное общение последовательно сосредоточено на деле и равнодушно к личностям; в качестве его заложников, двое одиночекФуллер и Чаннингобщаются на расстоянии, посредством писем, и взаимопонимание между ними полнее, чем у каждогос непосредственным окружением. Желанный дом в высказывании Фуллер фигурирует как противоположность вездесущего рыночного обмена,но это какой-то призрачный дом, неизвестно где существующий,возможно, дом-вигвам, воздвигаемый всякий раз на новом месте, когда и в том случае, если письмо попадает в руки понимающему адресату. Поэтому скепсис в отношении обезличенной и продажной почтовой коммуникации не мешает Торо сравнивать хорошую книгу именно с письмом издалека: ... я жду от каждого писателя, плохого или хорошего,заявляет он в начале Уолдена,простой и искренней повести о его собственной жизни, а не только о том, что он понаслышке знает о жизни других людей: пусть он пишет так, как писал бы своим родным из далеких краев...²⁸ (курсив мой Т.В.). Домашняя, душевно-родственная связь, как явствует из этой метафоры, особенно остро переживается на расстоянии. Этот парадокс должен нам помочь понять условия неписанного пакта, наново заключаемого между литератором и читателем в Америке.
    Важнейшее отличие личного письма от газеты состоит в том, что оно начинает свой путь в пространстве сугубой приватности и в другом таком же пространстве его заканчивает. Само же движение осуществляется в пространстве публичном, общедоступном, обобществленном. Определяющей характеристикой письма как средства общения выглядит, поэтому, его оборачиваемость или конвертируемость. Листок, которому доверено мое, пишущего, самовыражение, должен (опять-таки, в отличие от газетной страницы!) спрятаться в конверт или вывернуться лицом внутрь, оборотом наружу (вплоть до середины XIX века письма, как известно, просто складывались втрое и запечатывались воском или облаткой). Как бы то ни было, публичное лицо письма безличнооно несет на себе лишь ясно читаемые знаки законности его движения в системе коммуникации (адрес и имя адресата, которому предстоит оплатить почтовую услугу, и (или) марку как свидетельство предоплаты). Между внешней униформностью, которая обеспечивает письму подвижность, и уникальностью обращения одного индивида к другому, нет прямой связи, но имеется парадоксальная взаимозависимость: в отсутствие того или другого (униформности или уникальности) письмо не осуществляет своего назначения, не является письмом. Его существо, таким образом, связано с двойной принадлежностьюсоциальной макрокоммуникации, которая развивается вширь, стремится к экспансии, и индивидуальной автокоммуникации, которая разверзается вглубь личности.
    Равная, но разная причастность к двум системам общения, естественно, сказываются на его природе и качестве. На обоюдную дистанцированность и неуверенность как характеристики общения путем переписки обратил внимание еще А. де Токвиль, и он же был склонен трактовать эти свойства как отличительные черты американского (или современного) социума в целом. В эпоху демократии, обобщал он, люди оказываются предоставлеными самим себе; рассчитывая лишь на собственный ум, они почти всегда терзаются сомнениями... Разрывы, требующие преодоления, отделяют одного человека от другого и даже его жеот самого себя: в силу изменчивости внешних обстоятельств, личность то и дело от себя удаляется: мысли людей, живущих в демократических странах, часто имеют неустойчивый характер... поскольку их общественное положение беспрестанно меняется, само непостоянство судьбы не позволяет им твердо держаться какого-либо из своих убеждений. Из этих наблюдений Токвиль делает важный вывод применительно к сфере общения,тех новаций, которые вносит в нее эпоха демократии: речь людей должна быть достаточно просторной для того, чтобы включать в себя все эти колебания. Поскольку они никогда не знают, будет ли идея, которую они выражают сегодня, соответствовать той новой ситуации, в которой они окажутся завтра, они естественным образом обретают склонность к абстрактным словам. Абстрактное слово подобно шкатулке с двойным дном: вы можете положить в нее любые идеи и незаметно для посторонних глаз забрать их назад²⁹.
    Слово здесь уподобляется контейнеру, безличному, поскольку в нем важна функцияспособность заключать в себе нечто, исправно служить переносчиком смысла. Что касается внутреннего содержания, то оно, во-первых, принципиально заменимо (может быть вложено или изъято из шкатулки), а во-вторых, разделено внутренней границей (мнимым дном): то что вышеявно любому, кто откроет, то что нижеэксклюзив для понимающих. И именно там, в под-донье, происходитточнее, может происходитьособый, невидимый от догляда обмен, не отменяющий обмена общедоступного, но составляющий его дополнительное, тайное измерение.
    Если рассматривать почту как метафору системы социального обменакоммуникации (все более) массовой и движимой в своем развитии мотором рынка, то можно констатировать: книга-письмо одновременно принадлежит к ней и специализируется в ее рамках как возможность полноценно-индивидуального, непосредственногопри всей даже опосредованности буквой и расстоянием общения³⁰. Но осуществление этой возможности не гарантировано,ведь о двойном дне шкатулки догадается не всякий, и даже не всякий удосужится поднять крышку! Доступ в пространство неповторимо-индивидуального Другого опосредован успешным контактом с коллективно-безличным Другим-как-потребителем, а также его (Другого) способностью различить в себе две эти ипостаси.
    Для начала, впрочем, их должен различить в адресате сам пишущий. У Торо в Уолдене есть такой эпизод: индеец приносит в дом белого сплетенные им корзины, и... уходит ни с чем: к его искреннему удивлению, хозяин, даже будучи вежливо расположен к незваному гостю, не торопится приобретать его корзины. Индеец не понимает, что куплен может быть только товар, а товаром предмет становится за счет изменения естественной системы отношений по его поводу. Себя в качестве литератора Торо в данном случае уподобляет индейцу. Он (индеецТ.В.) не знал, что необходимо сделать покупку выгодной для белого или хотя бы уверить его в этом, или же плести что-либо другое, что выгодно покупать. Я тоже плел своего рода тонкие корзины, но не сумел устроить так, чтобы хоть кому-нибудь было выгодно их купить. Но я-то все равно считал, что плести их стоит, и вместо того, чтобы выяснять, как сделать приобретение моих корзин выгодным для людей, я стал искать способы обойтись без их продажи³¹.
    Перифразировать суть проблемы, образно сформулированной Торо, можно так: в качестве автора литературных посланий, я должен не только создать и отделить от себя свое произведение, но и специфическим образом его адресовать: уверить потенциального адресата, что оно ему как покупателю предназначено, для него как покупателя представляет ценность. Опознав в книге-товаре собственное отраженное желание (как правило, нехитрое, исчислимое по общему знаменателю), публика, в обмен на его удовлетворение, предоставит автору свое внимание и деньги. Предполагаемые ситуацией маневры потенциального продавца в виду потенциального потребителя товара, даже если они предпринимаются пишущим бессознательно, не имеют, конечно, отношения к аутентичности самовыражения или личностного контакта. Однако, если их не предпринимать, книга вообще никуда не продвинется и никого не достигнет. В литературной практике Торо такая ситуация воплотилась однажды слишком даже буквально: нераспроданный тираж книги Неделя на реках Конкорд и Мерримак, дабы не загромождать издательский склад, был целиком выслан автору. Это было тем легче сделать, что книги, пришедшие из типографии, даже не распаковывались. На пачках значилось: Г.Д. Торо, Река Конкорд, 50 экз. Издателю оставалось только вычеркнуть слово река,с грустной иронией констатирует Торо в дневнике,приписать вместо него штат Массачусетс и отправить книги на почту.Теперь уж куда как ясно, ради чего я пишу и чем венчаются мои труды³². Название реки преобразовалось в название города, невостребованный товарв личную собственность производителя, а имя несостоявшегося автора в имя частного лица, проживающего по определенному адресу.
    М.Фуко связывал становление авторской функции с происходящим в конце XVIII-начале XIX века осознанием литературного дискурса как собственности и товара. Имя автора занимает почетное место на обложке книги, как имя отправителя на почтовом конверте, или марка на нем же, или торговая марка (брэнд)гарантия предсказуемого качества продукта, обеспечивающая его продвижение ( промоушн) к адресату в пространстве публичности. Опыт По, Мелвилла, Твена, других американских литераторов говорит, что пишущий зачастую ощущал себя в плену у собственного имени-как-брэнда, точнее, инерции читательских ожиданий, которые к имени предъявлялись. Необходимость соответствия им (то есть себе, нов обобществленном, публичном, товарном качестве) провоцировала внутренний конфликт, тем более трудноразрешимый, что он снова и снова воспроизводился двойственной природой литературной коммуникации. В качестве профессионала литератор был заинтересован в возможно более многочисленном потребителе (в этом смысле брэнд был полезен), в качестве автора экзистенциальных посланий искал контакт с понимающим Другим (в этом брэнд мог только помешать). Вторая задача переживалась как несовместимая с первой, но и неразрешимая вне ее.
    Параллельно с овеществлением авторской функции развивался и процесс овеществления функции читательской, что, пожалуй, не удивительно. Институт литературы, устроенный по республиканскому принципу, подразумевает коллективную власть публики-как-потребителя (вместо суда-признания традиционной элиты), а также повышенную активность индивидуального читателя как его/ее суверенное право, если не обязанность. По замечанию В. Беньямина, в условиях развития медиа, расширения возможностей и поводов к индивидуальному письменному выражению разделение на авторов и читателей начинает терять свое принципиальное значение. Оно оказывается функциональным, граница может пролегать в зависимости от ситуации так или иначевозможность стать автором становится тем самым всеобщим достоянием.³³ В этих условиях у обоих участников литературной коммуникациине только у пишущего, но и у читающего предполагается наличие функциональной маски и специфическая изощренность сознания в смысле привычки к различению маски и лица.
    В современном обществе каждый человек принадлежит (более или менее сознательно) к одному или нескольким потребительским сообществам, из которых любоелокус обобщенного опыта, интереса и готового спроса. Эквивалентом такого объединения в коммуникативной сфере является то, что Ст.Фиш определил как интерпретативное сообщество (опосредованность общения этой формой коллективности можно, по-видимому, считать признаком развитого информационного рынка).
    В какой мере мое имя означает именно меня? Этим странным вопросом задавался в какой-то момент каждый. The word Personal now on an envelope means impersonal,строка из стихотворения Э.Миллей (Conversation at Midnight) подразумевает распространенный PR-прием, когда рекламный текст навязывается под видом личной корреспонденции. Знаки эксклюзивного послания используются при этом как способ привлечь внимание и завоевать доверие: в действительности, я предполагаюсь письмом не как единственный в своем роде субъект, а как некий обобщенный потребитель. Ко мне обращаются лично, тем вернее присоединяя меня к безличной категории-группе. Таким образом, не только писатель, но и читатель получает функциональный клон (результат адаптации, пригонки к социальному окружению), который для него одинаково важно и уметь принять, и уметь отвергнуть. В идеале эти две операции предполагают друг друга: однозначность той или другой позиции чревата личностным небытием (в одном случае) или небытием социальным (в другом).
    Еще один парадокс, неотделимый от нового состояния культуры: широкий охват, оперативность и эффективность обмена не обеспечивают качества коммуникации,напротив, нарастает контраст между стремительностью движения текстов и бедностью, обезличенностью, предсказуемостью передаваемого содержания. Неизбежность выбирать, в пределе, между тем, чтобы говорить всеникому или ничего всем³⁴ в американской практике рано становится предметом писательских комментариев,в качестве примера можно привести язвительное замечание Торо в Уолдене: Мы очень спешим с сооружением магнитного телеграфа между штатами Мэном и Техасом, ну, а что, если Мэну и Техасу нечего сообщать друг другу?³⁵.
    По мере того, как разговор на расстоянии становится открыто-публичным, общедоступным, экстенсивным, его экзистенциальная составляющая как бы прячется в глубину, уходит из зоны принудительной гласности и обобществленного языка. Желаемая интимность контакта ассоциируется с анонимностью, но не с функциональной стандартностью газетного дискурса, а со смысловой бесконечностью подразумевания, предполагаемо обоюдопонятного намека. Формулу такого общения дает знаменитое сегодня (что само по себе парадокс!) стихотворение 288 Эмили Дикинсон о нежелании быть знаменитой: I am nobodywho are youare you Nobodytoo? Яникто. А ты? Тоже никто?... Then there is a pair of usDon't tellThey'll advertise, you know... Тогда мы с тобой пара, только молчи, не то они разгласят-разбазарят... Подлинное общение поэта и читателя описывается здесь как сговор никого с никем, секретно прилегающий к публичной речи и связанный с ней чисто негативно. Публичная речь ассоциируется с тавтологией самоназывания³⁶, с повтором собственного имени, фактически, его обезличивающим: оно уже не вполне собственное, ибо пребывает в залоге у Них (They). Анонимность выступает как синоним безличности и одновременно ее антоним,она предполагает высокую индивидуализированность общения, но также его рискованность, отсутствие гарантий.
    В под-донном (если использовать метафору Токвиля) пространстве пишущий субъект, говоря словами М. Фуко, может постоянно растворяться, и в него же читающий субъект может себя постоянно проецировать, строя субъективныене подлежащие авторизации, ничьи и в этом смысле сомнительно законныеверсии-интерпретации. Последовательное освобождение обоих сторон от готовых функциональных оболочек создает шанс для искупительного восстановления дискурса-вещи в дискурс-действие³⁷ точнее сказать, взаимодействие: свободное, поскольку тайное; подозрительное, поскольку тайное; остро личное, несмотря на безымянность.
    В уитменовской Песне о себе, можно сказать, архетипической американской поэме, общение я и ты строится как раз по этой модели. Оно носит разом вызывающе публичный и ошеломляюще приватный характер,развертывается в необъятном и неопределенном диапазоне между клише рыночной риторики и интимным, вне условностей, форм и рифм, шепотом на ухо (то и другоеравно за пределами традиционной литературной нормы). Вот пример обращения к читателю из начала поэмы:

Ты думал, что тысяча акров
это много? Ты думал, что земляэто много?...

Побудь этот день и эту ночь со мною,
и у тебя будет источник всех поэм,

Все блага земли и солнца станут твоими
(миллионы солнц в запасе у нас)...

Саморекламные интонации звучат здесь разом как подражание соответствующей торговой практике и как пародия на нее,явно рассчитаны на привычку к ней и сформированную установку ее небуквального восприятия. Лирическая персона у Уитмена рекламирует себя и даже шокирующим образом выставляет на аукцион (части 7 и 8 поэмы О теле электрическом я пою), предлагает-продает себя во множестве воплощений, однако ... всякий раз ускользает, оставляя читателя в обескураженно-изумленном одиночестве. Характерен, в этом смысле, финал Песни о себе:

... (эти страницы) ускользнут от тебя сначала, и чем дальше, тем больше, и я ускользну от тебя,
Даже когда ты решишь, что ты, без сомненья, меня уловил, гляди!
Ты уже видишь, что я убежал от тебя...

    Я там, где меня нет, яникто, я назначаю свидание читателю-партнеру в пространстве чистой, ничейной возможности. Итог непомерно длинной поэмы-песни выглядит не как ожидаемый апофеоз, а как отсутствие итога: субъект речи исчезает, уступая право голоса и бремя самовыражения читателю. Listener up there, what have you to confide to me?! буквально: Ты, слушающий меня, надо мной склонившийся, что ты имеешь мне поведать? Это может быть обращение к Богу, но скорее всегок читателю, который общается с книгой-посланием наедине: неожиданным образом, ему предъявлется требование встречной речевой активности, ответной инициативы. Каждое слово поэмы может быть переживается как детерминированное, равнозначно, но с разных позицийпоэтом и любым из читающих. Ценность ( валидность = значимость) произведения не определяется его происхождением и не опечатана текстом, а прирастает в процессе бесконечно открытого в будущее состязательного сотворчества.
    Специфическое устройство рассматриваемой нами модели литературного общения побуждает вернуться к намеченной в начале, но потом оставленной теме торга. Торг (negotiation, bargaining) сопровождает акт купли-продажи или акт принятия решения с учетом несовпадающих интересов сторон. Он произрастает при рынке, но его контекстом, конечно, не ограничен, представляя собой по-своему универсальную форму коммуникативного отношения.. Нетрудно предположить, что значение его в обществе тем более,чем менее отношения людей предопределены и постоянны, чем актуальнее для них осознанное саморегулирование, взаимная осмотрительность, гибкая ролевая игра. Современная демократия может быть охарактеризована как осуществление политической власти в режиме торга. Онэтот режимраспространяется и на другие социальные процессы, к числу которых относится, конечно, процесс литературный общение-взаимодействие пишущих и читающих. Метафора торга, на наш взгляд, с достаточной степенью условности, но и достаточной степенью точности описывает тот тип коммуникативного поведения, который проявляется в классических текстах американской литературной традициитематизируется, отображается ими, обсуждается в них, воспроизводится в предлагаемом читателю типе отношений.
    В общем смысле торг предполагает состязательно-кооперативное общение свободных и (по крайней мере, теоретически) равноправных партнеров, в котором каждый стремится осуществить свою задачу с учетом мотиваций, потребностей, силы и слабости контрагента(ов). Отношение к другому в режиме торга предполагает открытость и сокрытость, понимание и непонимание, доверие и недоверие. Каждый реализует свой интерес за счет и с учетом интереса другого, таким образом, посягая на его свободу и уважая ее или (что то же самое) реализуя собственную свободу в ясном сознании ее ограниченности. Для высказывания в контексте торга характерна поэтому взвешенность смысла и высокий уровень неопределенности, что побуждает партнеров относиться друг к другу (подчеркивал Адам Смит) с чрезвычайно тщательным, но и чрезвычайно подозрительным вниманием.³⁸ Помимо банальной стороны, связанной с взаиморасчетом, поединком эгоистических хитроумий, у торга всегда остается тайна: непредсказуемость взаимодействия суверенных воль, которые стремятся друг друга познать, почтить, осилить или умерить. Будучи порожден различием (именно за счет различия обмен становится необходим и эффективен), торг его последовательно культивирует, допуская консенсус лишь в качестве временной взаимоусловленности. Притом инстанций внеположных, трансцендентных заинтересованным позициям участников он не признает или признает неохотно. Реализация встречных интересов-воль ограничена только правилами, призванными служить более обрамлением, чем тормозом индивидуальной инициативы.
    Представляя собой, по сути, состязательное сотрудничество, взаимонастороженное взаимопонимание,дискурс торга принципиально чужд авторитарности и готов (временно) почитать за истину рабочее соглашение. Любая позиция в нем нестабильна, соотносима с другой, открыта обменупоэтому в общении культивируется сослагательное наклонение и всегдашнее предполагание альтернативы.
    Располагаясь в напряженном поле встречно направленных интересов, предмет торга, по определению, многомерен. То же относится и к литературному тексту в рамках интересующей нас модели общения: его назначение видится не в том, чтобы заключать и выявлять в себе определенный смысл, а в том, чтобы генерировать разные смыслы. Со стороны автора предполагаемо мастерство воплощения себя в меновой, именной (фирменной) форме, но также и мастерство развоплощения, ухода в пространство анонимности, с которой ассоциируется возможность подлинно индивидуального и творческого общения. Читатель при этом чувствует себя разом обескураженным и польщенным: он обманут в собственной предсказуемости, автоматизме заведомых и законных ожиданий, зато получает индивидуальный шанс их превзойти, обнаружив собственное им неравенство.
    В этом регистре общения между партнерами по литературному процессу развертывается, предположительно, торг в высшем смысле: однозначность цены восстанавливается в бесконечность со-производимой ценности, становится важно не продвижение текста-как-товара, а внутренняя подвижность общающихся субъектов.
    Другой именно как Другой знает или способен узнать обо мне больше и иное, чем знаю я сам,через его посредство я могу развить свое представление о жизненной ситуации и о себе. Причем, поскольку каждый ищет понимания не так в своем бытии (состоявшемся, опознаваемом, готовом), как в своей творческой действенности, он хочет не столько быть принятым, сколькоотвергнутым.³⁹ Понимание культивируемо и даже предпочитаемо в негативной форме как продуктивное непонимание, взаимо-стимулирующее несовпадение позиций общающихся. В отличие от банального торга, который предшествует чтению и предполагает в качестве кульминации более или менее выгодную сделкупродажу рукописи или книги как товара, торг в высшей ипостаси не стремится к завершению, а даже избегает его: самое выгодное завершение чревато поражением не просто одного из партнеров, но обоих, поскольку в лице другого каждый теряет ресурс развития.
    Людям недостает предприимчивости и веры, пишет Генри Торо в Уолдене,оттого они так узко, примитивно толкуют свою выгоду, выступая жалкими рабами, а не свободными агентами на рынке жизни.⁴⁰ Тезис этот близко предвосхищает мысль, которую выскажет позже классик американского прагматизма Джон Дьюи: Являя собой по сути взаимодействие, обмен, коммуникация, дистрибуция, стремление делиться тем, что иначе осталось бы изолированным и отдельным,торговля все еще пребывает в рабстве у частного интереса... Прагматическая вера влачится в цепях, а не шествует в полный рост.⁴¹ Выпрямление, по Дьюи, прагматической веры означало бы выведение отношений торга из ниши вульгарного торгашества, чисто экономической и узко эгоистической практики на широкий культурный простор. В испытании этой возможности и состоит, пожалуй, соль американского социокультурного эксперимента,по сей день длящегося, с переменным успехом и открытым результатом.

А. де Токвиль Демократия в Америке. М: Прогресс, 1994, с. 351 .
M.Green Twain and Whitmen: The Problem of American Literarure.//Re-Appraisals: Some Commonsense Readings in American Literature. Norton and Co., Inc.: N.Y., 1965. Написанная еще в начале 1960х годов, эта статья в следующие сорок лет на удивление часто цитировалась, как одобрительно, так и полемически.
Op. cit, p. 124.
У. Брэдфорд, История поселения в Плимуте. Бенджамин Франклин Автобиография. Памфлеты. Сент-Джон де Кревкер. М.: Художественная литература, 1987, с. 332 .
В этом значении слово используется в связи с системой скорописи, разработанной одним из дядьев Франклина: тот надеялся, что многотомное собрание проповедей, им лично, по уникальной системе, записанное, пригодится племяннику как учебное пособие.
Op. cit., с. 429.
Op. cit., с. 537.
M.McLuhan, Hot and Сold. The Dial Press, Inc.: N.Y., 1967, p. 277.
Историки новоевропейской культуры описывают эти процессы как Leserrevolution читательская революция. Термин введен в обиход Р.Энгельсингом в работе: R.Engelsing, Der Burger als Leser: Lesegeschichte in Deutchland 1500 bis 1800. Stuttgart, 1974.
Не то, чтобы традиция фольклорного сказа в Америке отсутствовала,она даже очень характерна для так называемого юго-западного, фронтирного юмора, но и степень ее опосредования печатным текстом (газетной страницей) была исключительно высока.
Literacy in the United States, ed. C.F.Kaestle, Yale University Press: New Haven and L., 1991, p. 52-53.
Именно уровнем развития средств связи Б. Андерсон объясняет тот факт, что в Северной Америке (в противоположность Южной) возникло одно крупное национальное образование, хотя территория изначальных 13 колоний была меньше Венесуэлы и составляла всего лишь треть Аргентины: решающим явилось то обстоятельство, что мотор печатного капитализма на Севере работал куда более интенсивно, успешно покоряя расстояния и перемалывая культурную гетерогенность (B.Anderson Imagined Communities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. Verso Editions, 1983, p. 64) .
В общей сложности отец всех янки пол-жизни посвятил организации почтовой службы как прото-национального института, быв почтмейстером колонии Пенсильвания с 1737 по 1853 год и всех британских колоний в Новом свете с 1753 по 1774 год. За это время существенно улучшились регулярность, скорость почтовой связи, выросла ее сеть, были упорядочены и классифицированы виды почтовых отправлений.
R.R.John. Spreading the News. The American Postal System From Franklin to Morse. Harvard University Press: Cambridge, Mass. 1995, pp. 5,157.
Ibid, p. 1.
Ibid, p. 13.
Цит. по кн. H.Golemba, Thoreau's Wild Rhetoric. New York: New York University Press, 1990, p. 124 .
R.J. Zboray, op. cit., p. 113.
Peruse how infinite I am//To no one that Youknow...
Из 120 000 000 писем, отосланных и полученных, к примеру, в 1854 году, 97 000 000 носили коммерческий и деловой характер (R.J.Zboray, p. 72) .
W.E.Fuller, The American Mail. Enlarger of the Common Life. The University of Chicago Press: Chicago and London. 1972, p. 123.
Путешествовавший по Соединенным Штатам в 1840-х годах Чарльз Диккенс вспоминал почти комическое единообразие, с каким пассажиры, едва усевшись в железнодорожном вагоне или ступив на палубу парохода, разворачивали каждый свою газету (см. Американские записки).
S.H.Fishkin, From Fact to Fiction. Journalism and Imaginative Writing in America. L. 1985, p. 14.
Р.Эмерсон, Эссе. Г.Торо, Уолден или жизнь в лесу. М. Худ.лит., 1986, с. 450-451.
Цит. по кн.: C.Zweig, Feminist Conversations. Fuller, Emerson, and the Play of Reading. Cornell University Press: Ithaca and L., 1995, p. 209.
Разные аспекты их взаимодействия отмечались не раз, в частности, то, что рост масштабов личной переписки (которая приучала читательское воображение к работе вчувствования в другую личность, конструирования ее в воображении), сопутствовал и косвенно способствовал становлению вкуса к чтению беллетристики и массовизации ее аудитории.
Цит. по кн.: D.Leverenz Manhood and the American Renaissance. Cornell University Press: Ithaca and L., 1989, p. 12-13 .
Уолден, с. 385.
А. де Токвиль, с. 356-357 .
Развитие информационного рынка быстро привела к специализации каналов: за частным письмом закрепилась почти исключительно частная же тематика: для американца, желавшего поделиться с далеким корреспондентом общественной новостью, проще и дешевле было послать по почте газету.
Ср. (с. 397).
The Journal of Henry D.Thoreau, ed. B.Torrey and F.A.Allen, 14 vols., Houghton Mifflin: Boston, 1906, vol. 5, p. 459-460 .
В.Беньямин. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. М, 1996, с. 44.
P.Guiraud, Les fonctions secondaires du langage// Le langage. La Pleyade, Gallimard, Paris, 1987, p. 461.
Р.Эмерсон, Эссе. Г.Торо, Уолден или жизнь в лесу. М. Худ. лит., 1986, с. 421.
How drearyto be Somebody!
How publiclike a Frog -
To tell one's namethe livelong June -
To an admiring Bog!
Ср. в переводе А.Шапаповой: ... Весь июнь твердишь Болоту:/ /Я не просто так, а кто-то!
См. об этом: Что такое автор?//М.Фуко, Воля к истине. М.: Магистериум, 1996, сс. 13-14.
Там же, с. 195.
Можно привести в этой связи четверостишье Р.У. Эмерсона: Had I a lover/Both handsome and free,/I wish he were nobler/Than to love me. Строки эти следует интерпретировать так: я хочу быть отвергнут тем, чьего признания более всего желаю, поскольку в отношении его/ее к себе ценю не подтверждение того, что я есть, а высшую выгодустимул к саморазвитию, самопреобразованию.
В данном случае перевод наш, поскольку в имеющемся русском переводе З.Александровой цитируемая фраза through want of enterprise and faith передана как людям не хватает веры и мужества (Г.Д.Торо, op. cit., с. 529 курсив наш, Т.В.), что заметно смещает акцент и, по сути, переиначивает мысль.
Цит. по кн.: Pragmatism and American Culture, ed. G.Kennedy, Boston 1950, p. 59.

The Private and the Public in the American Literary Tradition

Tatiana Venedictova. Prof., Moscow State University

    The culture of letters in 19th century America is dominated by two key factors: 1). increased interiority of individual self-consciousness, 2). growing extent and intensity of social communications. Taken the range of coverage, accessibility, efficiency and commercial character of mail service in the US at the time, it can be easily considered as the first mass medium.
    Circulating in this system a literary work - a writer's Letter to the World (E. Dickinson) - re-explores the borderline between the private and the public. The author-reader relationship is experienced as a paradox: direct even though mediated by text, distance (social and physical) and market practices.
    The newly experienced reification of the function of the author (his/ her name becoming a trademark) as well as that of the reader (identified as a generalized consumer) call forth new techniques of de-reification. A literary text functions like a container with a false bottom (the metaphor suggested by A. de Tocqueville) - a medium of exchange that is both open and secret, occurs in public but beyond public supervision. The intimacy of contact is both enhanced and problematized by the uncertainty of relationship. Literary communication acquires the overtones of exclusive individual privilege as well as those of a confidence game.